Родные и близкие расходились. Матери утешали плачущих невест, говоря им о радости свидания, о том, что война ведь долго продолжаться не может, и толпа постепенно рассеялась.

Только одна бледная, поникшая женщина стояла неподвижно, глядя вслед удалявшемуся поезду. Он уносил ее мужа, отца ее детей, их кормильца. Она отдала ему с собой последнее, что у нее было, чтобы он не нуждался в дороге, и теперь осталась одна, беспомощная, покинутая… Предчувствие говорило ей, что больше им уже не свидеться, вот почему она все стояла тут, пристально глядя на поезд, как будто хотела удержать его.

У нее больше не было слез; покрасневшие веки говорили, что в эти последние ночи она выплакала их все.

В ту минуту, как поезд двинулся, она готова была броситься на рельсы, если бы не мысль о детях, о несчастных покинутых детях! Нет, она не смела даже подумать о том, чтобы найти забвение в смерти, доступной каждому в часы отчаяния.

Бледная жена солдата все глядела вдаль, где в тумане исчез поезд, хотя уже наступил вечер и тьма окутала окрестности.

Вдруг она с испугом опомнилась, ей надо было спешить к детям, к своим бедным детям! Она должна жить ради них!

Еще один, последний взгляд в ту сторону, куда ушел поезд, — и бедняжка, шатаясь, побрела домой…

Что почувствовал бы Изидор Тристани, увидев эту бедную женщину, неужели не бросил бы он своего проклятого дела?

Каменное сердце и то было бы тронуто ее видом, но у Тристани и его соратников не было сердца, они не знали сожаления, как мы увидим дальше.

Мануэль сидел в одном купе с Жилем. Он откинулся на подушки сиденья, а Жиль смотрел в окно.

— Странно, — начал последний после нескольких минут молчанья, — что все наши старания отыскать молодую графиню остались безуспешны. Куда она могла уйти?

— Она просто не хочет, чтобы мы ее отыскали, — серьезно и тихо сказал Мануэль. — Это ясно!

— Я по-прежнему уверен, что она в Мадриде, — продолжал Жиль, — оттого мы и не смогли напасть на ее след. С каждым днем, чем больше я обдумываю это дело, тем сильнее становится мое убеждение.

Жилю очень хотелось вывести друга из его мрачной задумчивости, и это сделало его разговорчивее, чем когда-нибудь.

— Ты говорил еще о чем-нибудь с графом Кортециллой? — спросил он.

— Только о том, что тебе уже известно.

— А в последнем разговоре?

— Когда я ему объявил, что ничего не знал о намерении графини и о том, куда она пошла, что не хочу и не должен драться с ним на дуэли, потому что люблю, уважаю, боготворю его дочь, он повторил все-таки свой вызов. Я отвечал, что та же любовь не позволяет мне принять на себя кровь отца девушки, которой принадлежит все мое сердце, так как, разумеется, не я, а он будет убит.

— И он успокоился?

— Ушел, и с тех пор я его больше не видел.

— Странный, таинственный человек этот граф Кортецилла; никто не знает, кто он и откуда его богатства… Ты хорошо сделал, отказавшись от дуэли, — сказал Жиль, — тем более, что вы ведь ничем друг друга не оскорбили!

— Разве что он меня, — отвечал Мануэль, снова сделавшийся лаконичным и задумчивым.

— Знаешь, Мануэль, а я очень рассчитываю на Антонио, может, ему удастся найти графиню? Наш неизменно серьезный патер, увидев тебя сегодня, от ужаса забыл бы свою серьезность.

— Отчего же?

— Оттого, что ты сделался мрачнее и серьезнее его! Это мне очень не нравится, Мануэль, — отвечал Жиль со своей обычной откровенностью, — нам надо поговорить прямо, и ты должен объяснить причину такой перемены. Одно бегство графини Инес не могло произвести ее в тебе. Тут кроется еще что-то. Куда девался наш прежний веселый, беззаботный Мануэль, любимец дам, первый гость во всех салонах? Господи, помилуй! Что с тобой сделалось! Ты будто на смерть идешь!

— У меня именно такое чувство, Жиль!

— Черт возьми, откуда и с каких пор у тебя эти черные мысли? Это все из-за твоей любви к молодой, прекрасной графине!

— Меня мучает странное тяжелое предчувствие, Жиль!

— Ну вот, еще новости! Предчувствие! Уж не скажешь ли, что видел какой-нибудь страшный сон!

— Не шути! У меня такое чувство, будто мы идем на смерть!

— На смерть? — вскричал Жиль. — Каким это образом? Или ты думаешь, что с поездом может случиться несчастье? Каждый день ходит множество поездов, и ни с одним ничего не происходит, почему же именно с нашим должна быть беда? Нет, Мануэль, будем уповать на Бога! У нас святой долг впереди — защита родины, и Бог не даст нам умереть, когда мы его еще не исполнили.

— А между тем мне тяжело, у меня на груди словно камень. Ведь предчувствия, ты знаешь, не в моем обыкновении, — отвечал Мануэль. — Мне кажется, что мы должны со всем проститься и что мне не суждено больше видеть графиню Инес!

— Пустяки! Нам, наверное, предстоит еще долгая, веселая жизнь! Вот скоро мы поколотим проклятых карлистов, а затем выпьем на твоей свадьбе с графиней за многочисленное потомство! Так-то я думаю, Мануэль!

Становилось темно. На следующей станции в вагонах зажгли лампы.

— Странная вещь — человеческое чувство, — сказал Мануэль после продолжительного молчания. — Сколько раз я думал, ухаживая за той или другой красавицей в гостиных, что это и есть настоящая избранница моего сердца, и твердо был в этом убежден; мне казалось, что ей принадлежит вся моя жизнь, потом начинал думать то же самое о другой, третьей… Но ни одна из них не была настоящей избранницей, Жиль!

— Ну, так почему же ты думаешь, что графиня Инес — настоящая? Как поручиться, что и о ней через какое-то время ты не скажешь того же?

— С другими я не испытывал того, что с Инес. То, что прежде я принимал за любовь, было только минутной вспышкой. Теперь — другое, теперь я люблю, Жиль! Я чувствую, что могу быть истинно счастлив только с Инес! Но она потеряна для меня!

— А по-моему, нет еще, мой друг! По-моему, Инес своим опасным и решительным шагом только дала тебе прочное и сильное доказательство своей любви!

— Ты так думаешь? Мне эта мысль тоже не раз приходила в голову.

— Это ясно, как Божий день, — отвечал Жиль. — Ей предстояло замужество с доном Карлосом, а она любила тебя и решилась на самую крайнюю меру, на какую может решиться девушка: ушла из отцовского дома, одна, без защиты, не зная куда.

— Я должен признаться тебе, что недавно узнал кое-что, успокоившее меня, но одновременно вызвавшее некоторую тревогу!

— Наконец-то разговорился!

— Но это ведь только предположение, Жиль, у меня нет доказательств.

— А любящее сердце, я слышал, всегда много значит в подобных случаях, — заметил Жиль.

— У графини Инес на севере, кажется в городке Пуисерде, есть тетка, сестра ее покойной матери. Может быть, она там.

— Ну конечно, тут и сомнений не может быть!

— Эта мысль кажется мне тем более правдоподобной, что между графом Кортециллой и его свояченицей очень натянутые отношения.

— Так нечего и думать! Конечно же, она у тетки в Пуисерде. Чего ж тогда бояться!

— Но ты забываешь, мой друг, что именно там-то и расположились или по крайней мере скоро расположатся карлисты. В таком случае Инес придется уйти от тетки, а тогда ее ждут еще худшие опасности!

— Не предавайся бесполезным тревогам, отгони предчувствия и опасения! Не лучше ли надеяться, чем бояться? Так выберем же первое.

— Согласен, Жиль, — отвечал Мануэль, крепко пожав ему руку, — но ведь человек не может прожить без горьких мыслей. Так и со мной случилось сегодня. Ну, теперь кончено! Прочь всякий страх! Жизнь наша в руке Божией, и Бог будет над нами.

— Вот и хорошо! — вскричал Жиль. — Согласен с этим! Что же касается меня, не будь я Германос, если не сделаю все, чтобы соединить вас с Инес!

— Послушай, — сказал Мануэль, — еще около двух часов осталось до приезда в Риво, расскажи мне о происхождении герцогини Медины и о ее прошлой жизни, ты ведь родился на португальской границе. Мне давно хотелось спросить тебя об этом.

— Охотно. Ты помнишь португальского узурпатора дона Мигеля?